Желая поскорей избавить ее от ужасного зрелища, я повел ее с помощью своей лампочки вдаль по какому-то сухому, старинному подземному руслу, поднимавшемуся уступами, на которые я выносил ее с большим трудом. Я уже совсем измучился и готов был упасть, но вдруг заметил вдали слабое мерцание голубоватого света. Это придало мне новые силы. Я взял ее в охапку и нес все дальше, все выше, преодолевая преграды. И вот мы очутились в отверстии пещеры, посреди отвесного склона огромной горы. У подошвы ее пенились волны Адриатического моря, но к нему не было никакой возможности спуститься и не было возможности подняться вверх. Положение казалось безвыходным, человеческий голос не достигал до берега, и не было видно ни одного жилья... Только кусты малины со спелыми ягодами росли в изобилии на площадке перед пещерой. Но вдруг они стали закрываться какой-то темной завесой, которая наконец заволокла все передо мною... 

Я незаметно снова заснул, и проснулся лишь от мычанья коровы, остановившейся у самых моих яслей на рассвете. Все кругом было залито голубоватым сиянием раннего утра, а корова, подняв к небу голову, повторила свое мычанье, как будто приглашая меня взглянуть на окружающее. Затем она спокойно повернулась и отошла на середину двора. 

И я действительно был ей благодарен за такое внимание. Ведь мы, цивилизованные люди и полуночники, так редко имеем случай наслаждаться дивной красотой рассвета, когда голубой полумрак, постепенно бледнея, переходит наконец в волшебно-алое сияние утренней зари, зажигающей, как брильянт, каждую росинку, а потом вдруг брызнут яркие лучи показавшегося солнца и зальют всю природу своим золотистым светом! 

И все это видел теперь я благодаря доброте разбудившей меня вовремя коровы! 

Я услышал и утреннее пение жаворонка, и щебетанье пролетавших ласточек, и звонкое чириканье собравшихся воробьев — все утренние чарующие звуки пробуждавшейся жизни. Вот к ним присоединился вдали и звонкий голос тоже проснувшейся вчерашней певуньи девочки, раздалась свирель деревенского пастуха, и человеческие звуки, казалось, составили одно нераздельное целое со звуками окружающей природы. 

Да, хороша была эта ночь в деревне, несмотря на неудачу моей главной цели — распространения революционных книжек! 

Заскрипела дверь хаты, и на пороге ее показался один из сыновей хозяина. Он зевнул два раза, пошел под навес, пошевелил сбруей и приблизился к моим яслям. 

— Что, уже не спишь? — сказал он мне. — Ничего тебе тут? 

— Хорошо! А ты теперь куда? 

— Да вот надо закусить, да и на работу. Вставай и ты. 

— Неужели у вас в деревне нет ни одного грамотного? — спросил я. — У меня есть хорошие книжки, и я дал бы даром. 

— Из больших никого. А из детей уж несколько человек учатся в господской школе. 

— В какой господской школе? 

— Да за селом в усадьбе молодая барыня выстроила. 

— Что же она, барыня, ничего себе? 

— Ничего, лечит даром. Вот и мне дала пластырь на руку, порезал косой. 

«Верно, тоже из сочувствующих нам! — подумал я. — Ведь наши враги не станут строить школ». 

— А другие господа у вас тоже ничего? 

— Всякие есть, а лучше бы их не было совсем. Из-за них тут сколько народу передрали после освобождения. 

— Да ведь начальство драло? 

— Все о них же старалось! — и собеседник мой мрачно нахмурил брови. 

«Вот тебе и патриархальность! — подумал я. — Под ней, очевидно, что-то кипит». 

— А вот ты говорил вчера, — прибавил он, — что в городах хотят перестроить жизнь по-новому. Много их? 

— Да порядочно. 

— А сам ты не из ихних? 

— Из ихних. 

— Ты скажи им, что у нас многие их поддержат, если увидят, что у них сила. 

— Хорошо, скажу! А пока вот тебе несколько ихних книжек. Раздай тем, кто грамотный, и пусть прочитает и тебе. Узнаешь, чего они хотят, только не показывай начальству. 

И я отдал ему несколько штук из своего мешка. Он отошел и спрятал в сене. 

Вышел старик-дид и, справившись о моем сне, пригласил меня в хату закусывать. 

Теперь я был в полном восторге! Значит, до некоторой степени осуществлена и цель моего путешествия! 

Чуть не прыгая от радости, вышел я через полчаса из этой деревни в дальнейший путь на ту же самую бесконечную большую дорогу. 

Все мои вчерашние мрачные мысли о неподготовленности крестьян исчезли из души: ведь так хотелось верить, что народ откликнется на наш призыв! Мне уже мечтался здесь маленький деревенский центр огромной сети подготовительной работы для всеобщего освобождения народа. Я записал своим, только мне одному понятным, способом имя своего собеседника на дворе и название деревни, отметил, что там есть популярная в народе помещица, с которой было бы желательно войти в сношения. Способ моей записи заключался в том, что я все слова делил пополам, заднюю их половину ставил впереди, а переднюю сзади и дополнял обе половины какими-либо буквами. Так из деревни Коптево выходило «тево'коп», а потом окончательно и «стевол'копаю». Зная, что надо начинать со средины и брать только первый слог, а потом читать вначале без первой буквы, я легко разбирался в написанном и не говорил своего способа ни одной живой душе, так как рассуждал: если я сам не сумею удержать своего собственного секрета, то какое же право буду иметь требовать, чтобы его хранили другие?

V. ВО ИМЯ БРАТСТВА [42]

1. Бой-баба

Жгучее июльское солнце сильно палило мой затылок и плечи на бесконечной степной дороге. 

Вдали показалась большая деревня и при самом входе в нее — простонародная харчевня, у которой стояли две телеги. 

— Надо испытать и народную столовую! — сказал я самому себе и, войдя в дверь, поклонился присутствующим, сел на скамье за небольшим деревянным некрашеным столом, так чтоб мне все было видно внутри. Там сидело несколько крестьян: одни пили чай, другие закусывали. 

Ко мне сейчас же подошла хозяйка, полная женщина с толстыми оголенными до локтя руками и круглым лоснящимся лицом, как будто оно было только что смазано салом. Она молча стала передо мною. 

— Есть что закусить? — спросил я. 

— Есть шти с хлебом — четыре копейки, и солонина — пять копеек, — лаконически ответила она. 

— Так дайте на девять копеек, — ответил я. 

— Сейчас! 

И, уйдя в соседнюю комнату, она вынесла мне чашку горячих щей с несколькими кусочками солонины внутри и большой ломоть черного хлеба. 

Солонина была не первого сорта, но я с аппетитом съел все и, подойдя к хозяйке, подал ей двугривенный, прося сдачи. 

— Сейчас! — ответила она, кладя двугривенный в свой широкий карман за фартуком. 

Я отошел и сел на прежнее место, прислушиваясь к разговору крестьян. 

Там обсуждался вопрос о сапогах: они даны были кому-то одним из присутствовавших на время цельными, а возвращены с дырками. Давший все возмущался и выражался порой нецензурно, а присутствовавшие сочувствовали ему. Прошло четверть часа, а хозяйка все стояла у прилавка и не думала разменивать моего двугривенного. Наконец я встал и снова подошел к ней: 

— А что же сдачи? 

— Какая еще тебе сдача? — ответила она, уставивши обе руки в боки и смотря мне прямо в глаза. 

— А как же, с двугривенного? Ведь за щи с солониной девять копеек. 

— Как!!! — завизжала она. — За такие-то шти, да девять копеек! Ах ты, бестыжи твои глаза!!! Да ты что же эфто, смеяться надо мной вздумал!!! Ах ты, бродяга этакой! Да откуда еще ты пришел-то сюда! Да у тебя паспорт-то есть ли? 

Я в первую минуту был совершенно ошеломлен. Мне не было жалко лишних одиннадцати копеек, но мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда за нее, и я покраснел, как рак. Мне никогда не случалось еще встречать ничего подобного в жизни. Заметив, что я краснею, она сейчас же заподозрила, что у меня, верно, и в самом деле нет при себе паспорта.